О ценниках с антивоенными надписями все узнали после того, как художница Саша Скочиленко разместила их в одном из российских супермаркетов. 16 ноября 2023 года суд приговорил её к 7 годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии общего режима по делу о «фейках о российской армии». Саша провела 2 года под арестом, а потом вышла на свободу в результате обмена российских политических заключенных. Многие спорили о том, кто же «виноват» в её аресте, пытаясь приписать создание ценников тому или иному каналу. Саша много раз подчеркивала, что не является участницей никакой конкретной антивоенной инициативы и просила не лишать её субъектности, а в материалах суда было сказано, что она взяла ценники из канала «Видимый протест». Макеты этих ценников во многие антивоенные каналы направила независимая активистская инициатива — в те дни их опубликовало около 20 каналов, включая Феминистское Антивоенное Сопротивление.
Спустя три с половиной года войны координаторка ФАС Дарья Серенко смогла связаться с создательницей ценников, которая согласилась дать первое интервью от лица их анонимной активистской инициативы. Итак, кто на самом деле создал ценники? Как активисты относятся к своей акции сегодня? Как чувствовали себя все это время, будучи анонимными и наблюдая процесс над Сашей? Читайте в этом интервью.
Как вы организовались в активистскую группу?
Так вышло, что после 24-ого февраля спонтанно сформировалась группа, состоящая из людей, в разной степени знакомых друг с другом. Иногда это были коллеги, одногруппники, участники митингов, — со многими из них я познакомилась уже благодаря антивоенному активизму. Кажется, мы все нашлись посредством сети знакомств, основанной на том, что у каждого был человек, про которого можно сказать: «Я знаю, что он_а против войны и хочет что-то делать», — на тот момент этого было достаточно. Я попала на одну из встреч, в общем-то, случайно: в первый день войны я расклеивала по городу антивоенные листовки, и одна из участниц об этом знала. Иногда мы проводили совместные встречи с другими инициативами, но сами всегда оставались безымянными, независимыми от других сообществ.
Состав группы множество раз менялся почти полностью, и степень вовлечённости была у всех разная: порой можно было брать на себя небольшие задачи, но часто антивоенный активизм принимал форму чуть ли не полноценного рабочего дня. Единой позиции относительно того, как должно быть устроено общество, у нас на тот момент не было, но какие-то общие интуиции мы разделяли. Сейчас, спустя три года, если и можно найти для нас какое-то общее означающее, то это «анархизм». Но, опять-таки, даже его мы понимаем по-разному. Мы из разных городов и заняты в разных сферах. Наше сообщество способно оставаться настолько разнообразным потому, что мы объединены скорее способом действия, общим стремлением к горизонтальности, нежели какой-либо идентичной для каждо_й системой идеологических установок. Так получилось, что, опираясь на разные теории, мы вовлечены в общую практику. У расхождений на теоретическом уровне есть, на мой взгляд, достаточно ощутимые минусы: иногда различие мнений по отдельным вопросам мешает обрести чувство общности, а ориентация на многообразие может вести к размыванию понятия «политика». Но, во-первых, не все участни_цы воспринимают эти вещи как «минусы», а во-вторых, нужно признать, что подобная гибкость позволяла поддерживать какую-то совместность на протяжении долгого времени.
Как родилась идея создать ценники?
Я видела несколько похожих акций, которые меня вдохновили: например, где-то в самом начале вторжения одна художница расставляла в магазинах бумажные фигурки с антивоенными плакатами. Кроме того, наблюдая за людьми, способными в разгар вторжения оставаться «вне политики», я много думала про наличие в нашем повседневном опыте пространств, в которых присутствие войны не чувствуется. А к выбору формата ценников меня подтолкнули две вещи. Во-первых, очевидно, ценники — это штука, на которую обращают внимание абсолютно все, просто потому, что абсолютное большинство граждан России не может себе позволить что-то купить без оглядки на стоимость. И, во-вторых, мне понравилась наглядность: война — это то, к чему у нас, живущих не в Украине и вдали от пограничных российских регионов, нет непосредственного доступа, и всё-таки она настигает нас через обрывочные сведения. Мы не видим самих убитых, но мы видим фотографии их разрушенных домов, какие-то отдельные краткие сводки, фотографии со спутника, а потом эти детали складываются в статистику. И тогда мы видим цифры — и эти цифры совершенно обескураживающие. Иллюзия, которой я руководствовалась в начале полномасштабного вторжения, три с лишним года назад, не в последнюю очередь состояла в том, что можно каким-то образом перейти от одного к другому: увидев данные о смертях и разрушениях, человек может осознать, что война здесь, что она имеет к нам отношение, что люди умирают.
Моя нынешняя позиция относительно ценников кажется мне более зрелой. За эти годы я видела в соцсетях как одобрение, так и критику акции, но, к сожалению, ни разу не сталкивалась с такой критикой, которая фокусировалась бы на том, что больше всего не устраивает меня саму, поэтому хочу проговорить это здесь. Антивоенный активизм был моим первым полноценным опытом политического активизма. И сейчас, когда опыта у меня больше и прошло достаточно времени, чтобы обдумать произошедшее, я гораздо хуже отношусь к активизму на стыке политического высказывания и перформанса. А ценники, при всей их незамысловатости, в целом можно трактовать в таком ключе — это, кажется, и привлекло в них Сашу Скочиленко.
Проблема в том, что подобные акции делают сообщество — антивоенное, активистское сообщество, — замкнутым на себе; они, как правило, вызывают какой-то отклик у людей, которые и так были против войны и путинизма, которые и без того читали все эти новости. У условного деполитизированного человека такие жесты способны вызвать скорее непонимание, чем чувство солидарности. Что и произошло с женщиной, обнаружившей Cашины ценники — мне кажется, её интервью было очень показательным. В таких случаях форма мешает воспринимать содержание.
Подразумевалось, что, размещённые в пространстве, где их наличие не предполагалось, антивоенные ценники способны создать шоковую ситуацию, которая якобы кому-то «откроет глаза». Однако эта позиция не только наивна, но ещё и высокомерна. Она сводит человека, поддерживающего войну, до абстракции, до марионетки, чью зачастую сложную и противоречивую жизнь настолько просто изменить. Следовательно, это не настоящий диалог, не действие, которое способно привести к каким-либо серьёзным изменениям даже на уровне одного человека. Шоковый эффект от цифр, от отдельных фактов — это то, к чему прибегает государство, то запугивая, то давя на жалость зрителей через федеральные каналы. Мы должны действовать иначе.
Были ли вы аффилированы с какой-то инициативой?
Мы действовали самостоятельно и не были связаны с более крупными и медийными антивоенными инициативами. Это всё ещё так. Причиной тому и вопросы безопасности, и наши расхождения с либеральными оппозиционными движениями: в частности, мы не верили и не верим в прекрасную Россию будущего, как и в то, что какое-либо государство может действовать в интересах своих граждан_ок. Известные антивоенные каналы мы иногда использовали для распространения информации. Ценники отправляли не только в ФАС (которому эту акцию впоследствии приписали), было несколько других инициатив. Уже не помню, кто их в итоге опубликовал, а кто нет. Причём макеты мы кидали в боты вместе с краткими советами по безопасности, но я видела, как потом они расходились в комментариях в других соцсетях, уже без инструкций, не анонимно. Но такие вещи, к сожалению, проконтролировать невозможно.
Получается, вы рассчитывали на изменение мнения человека, который их увидит вживую, а не создание громкого онлайн-инфоповода и дискуссии? Да, ценник не убедит того человека, который его встретит, и, вероятно, даже выбесит, но зато миллионы людей онлайн их увидели, обсудили и, может быть, уже там это на кого-то повлияло?
Нет, у нас и мыслей не было делать из ценников онлайн-инфоповод. Это было именно вкрапление сведений о войне в повседневность — напоминание, что не существует мест, в которых от войны можно спрятаться. Человеку, на самом деле, требуются немалые усилия, чтобы вытеснить факт войны из своей повседневной жизни, и парадоксальным образом государственная пропаганда работает именно на это вытеснение. То есть, да, про славных героев СВО и службу по контракту нам напоминают из каждого утюга, но это не напоминание о собственно войне и об её глубоком уродстве. Поэтому, да, ставку мы делали именно на такое нарушение равновесия и на крайне маловероятные изменения в жизнях тех, кто на ценники наткнётся, а не на то, что пользователи условного фейсбука запустят очередной круг дискуссий на следующие неделю-две — на мой взгляд, пузыри таким образом не прорываются. Такие акции всё равно обсуждаются преимущественно в антивоенных кругах, а если новость и выходит за их рамки, то вряд ли провоцирует содержательный разговор, потому что он не таким вот образом должен вестись, если мы предполагаем, что человек, по какой-то причине поддерживающий Путина — всё ещё человек, а не картинка, которую мы у себя в голове нарисовали.
У Лаборатории публичной социологии есть серия отчётов «Далёкая близкая война», в которой они описывают многообразие возможных позиций людей, оправдывающих военные действия. Это многообразие и сложность, которые требуют другого рода работы. Которые, собственно, требуют работы и вовлечённости, а не обсуждений инфоповодов в интернете. Пузыри, конечно, не прорываются так, как мы это наивно себе представляли, но и онлайн-дискуссии, проводимые в замкнутом кругу (а я всё же уверена, что величина охвата здесь иллюзорна), в действительности тоже мало что меняют.
Как вы отреагировали, когда за ценники начались задержания и суды? Как на вас повлиял арест Саши — и по отдельности, и на вас как на сообщество?
Случай Саши получил наибольшую огласку, но помимо неё были и другие задержания. Какое-то время мы вели канал, посвящённый заседаниям по делу Владимира Завьялова, — его тоже поймали на ценниках, но ему с семьёй удалось, к счастью, покинуть Россию. Поскольку Саша обладала несравнимо бóльшим символическим капиталом и её дело с самого начала активно освещалось в СМИ, мы видели своей первостепенной задачей поддержку человека, который всего этого лишён. За делом самой Саши было, безусловно, очень тяжело наблюдать со стороны, зная, что карательная машина уже запустилась. Оглашение приговора по её делу — это одна из тех вещей, которые я не забуду уже никогда. Тяжелее всего ощущалась невозможность хоть как-то действовать, поэтому я позволю себе посреди ответа на вопрос обратиться к тем, кто будет читать этот текст: донатьте, пожалуйста, политзаключённым, их семьям и организациям, которые оказывают им юридическую поддержку (например, ОВД-Инфо), если ещё не и если у вас есть такая возможность. В каналах поддержки почти кажд_ой политзаключённ_ой можно найти ссылки на сборы.
Что касается вопроса про сообщество — нет, как-то радикально арест Саши нас не изменил: мы продолжили заниматься тем, чем занимались, проводить анонимные акции. Вещь, которую впоследствии мне помогла осознать одна из коллег и которую стоит проговорить, — мы создавали ценники, находясь в состоянии шока. Отчасти именно эмоциональная нагруженность того времени не дала нам принять более взвешенное решение насчёт ценников: порой мы хватались за первые же идеи, которые формировались в ходе обсуждения. Спустя годы этот аффект трансформировался в какую-то фоновую безнадёжность, связанную не только с войной в Украине, но и с правым поворотом во всём мире. Но тогда переживание было особенно острым. Теперь тот период жизни сложно даже вспоминать, причём не только из-за эмоциональной нагрузки, но и банально из-за количества ежедневно происходящих событий. Кажется, многие задачи я тогда выполняла на автомате, на рефлексию не хватало сил.
Для многих из нас участие в антивоенном движении стало первым серьёзным опытом политического активизма, и тот факт, что он принял именно такую форму, показывает, что с самим нашим представлением об активизме что-то глубоко не так. И когда я говорю «с нашим», я имею в виду не только нас как отдельно взятую группу активисто_к, но и всё антивоенное движение, всю оппозицию в целом. Это не удивительно, учитывая, что возможность действовать и участвовать в политической жизни последовательно убивалась все эти годы, не только после полномасштабного вторжения, не только после 2014-го и даже не только в течение путинских сроков. Нам необходимо продумать, какие формы политического действия имеет смысл реализовывать в тех обстоятельствах, в которых мы сейчас находимся, но ошибки на этом пути неизбежны. Ценники я считаю одной из таких ошибок, не в последнюю очередь обусловленных общей неадекватностью ситуации, в которой они были созданы.
Наверняка вы видели что в «посадке» Саши обвиняли ФАС или персонально меня. Как вы относитесь к поиску виноватых такого рода? Считали ли вы себя «виноватыми»?
Виноватыми — не знаю, не могу говорить за всех. Скорее нет, в основном был шок, но не чувство вины. Конкретно себя я поначалу считала виноватой: как ещё можно было реагировать, наблюдая, как люди, приводящие твою задумку в действие, оказываются под арестом? Но с годами моё отношение к этому делу и видение своей роли в нём изменилось. Прежде всего, Саша никогда не была задействована в том, чем мы занимаемся: никто из нас тогда не был знаком с ней лично. Поступок, который она совершила, она могла совершать или не совершать — решение расклеить ценники было принято ей самой и, насколько я знаю, она о нём не жалеет, несмотря на всё пережитое. Попытки описывать ситуацию в духе «бедную девушку подставили» предполагают, что такого рода решения Саша самостоятельно принимать неспособна, что, вообще говоря, оскорбительно для самой Саши. Второй момент связан с тем, что ФАС позиционировало себя как рупор, как способ для любого чужого низового активизма обрести публичность. Публикация макетов, следовательно, была не каким-то проколом, не каким-то нарушением вашей редакторской политики, а просто исполнением одной из основных функций канала.
Значит ли всё это, что арест Саши — проблема исключительно самой Саши и нисколько нас не затрагивает? Значит ли, что наша самоорганизация, воплотившая в жизнь замысел с ценниками, или ФАС, разместившее их в публичном канале со сравнительно большой аудиторией, не несут вообще никакой ответственности? Нет, не значит. Во всяком случае, не значит, если мы мыслим себя как сообщество, а не как собрание случайных людей или групп, которые никак друг с другом не связаны и которых действия друг друга никак не касаются. Но признание такого рода ответственности перед членами сообщества должно давать какой-то ощутимый результат, а не превращаться в публичное покаяние или поиск виноватых. Мне жаль, что во всей этой ситуации обвиняли тебя и что тебе как медийному человеку пришлось столкнуться с давлением. Но одновременно нужно понимать: то, что у нас с вами есть возможность сидеть и размышлять, кто виноват, кто не виноват, – это привилегия. Возможность беспокоиться о своей репутации, а не о том, что возле твоего дома падают снаряды или что этой зимой у тебя не будет отопления, — это привилегия. Это касается и обвинителей, и обвиняемых. Людям, которые живут под обстрелами, до этой возни нет никакого дела, и единственный способ оправдать трату времени на размышления о «виноватых» — делать каждый подобный случай поводом не для сплетен, а для рефлексии. Только такая форма признания ответственности не бессмысленна.
А поводов для рефлексии здесь много. Стоит подумать, например, о том, как, с учётом кейса Саши, должен выглядеть активизм, чтобы он давал какие-то плоды, а не был единичной публичной акцией, чьи участники потом просто сядут. Или как сегодня обезопасить себя, делая что-то на территории России. Для нас дело Саши стало индикатором, что вещи, которые раньше были допустимыми (или, во всяком случае, не наказывались настолько жестоко), отныне опасны. Поступок Саши пришёлся на переходный период — безусловно, до 22-го года в России хватало абсурдных уголовных дел, но мы создавали ценники, всё ещё мысля себя находящимися в ситуации, в которой получить за них семь(!) лет — невозможно. Дело Саши вынудило пересмотреть наши установки относительно безопасности и того, готовы ли мы опубличивать акции таким образом, чтобы в них потенциально могли вовлекаться люди не из нашей активистской группы. Для меня лично оно послужило одним из поводов переосмыслить, что такое активизм; но об этом я уже говорила выше.
Пытались ли вы выйти на контакт с Сашей тогда или сейчас? как отреагировали на новость о ее освобождении?
«Тогда», конечно, не пытались, нет. Это могло бы дать повод аффилировать Сашу с целой группой людей, чего защита пыталась избежать. Список источников информации с ценников я как-то раз передавала для адвокатов, но с самой Сашей на контакт не выходила.
В освобождении Саши поражает то же, что поражало в её аресте, — та бессовестная лёгкость, с которой государство управляется с нашими телами, помещая их за решётку и выпуская по своему усмотрению. Поэтому мои радость и облегчение от освобождения Саши достаточно быстро сменились злостью: она изначально не должна была оказываться в тюрьме. Саша не должна была играть роль удобной разменной монеты в освобождении любимых путинских убийц. Всей этой ситуации не должно было произойти, она абсурдна; она, как и множество других политических дел, вновь показывает, что российское судопроизводство не имеет никакого отношения к справедливости, что за судебными процессами стоят люди, которые при вынесении приговора руководствуются не своими искренними убеждениями, а жаждой личного карьерного роста.
Вскоре после обмена заключёнными Саша связалась со мной через тебя. Мы познакомились и немного поговорили про последствия этого дела, про то, как оно изменило Сашину жизнь и жизни её близких — к счастью, преимущественно в лучшую сторону. Нашли много каких-то биографических переплетений. Но очень сильно, конечно, бросается в глаза, насколько по-разному мы всё это время смотрели на акцию. Саша считает себя художницей, а не политической активисткой — и в этой точке наши пути расходятся. Для Саши это дело стало историей про неё, про её уникальный опыт, про её идентичность, она в целом воспринимает антивоенный активизм как перформанс и авантюру. Для меня это попытка, пусть и достаточно нелепая, политической борьбы. А политика несовместима с индивидуализмом.
Продолжали ли вы после ценников другую активистскую работу?
Всё ещё продолжаем, конечно. Хотя сложно сказать, является ли существующая сейчас активистская группа той же, что в начале войны. Я даже не знаю, в какой конкретно стране сейчас находится дизайнерка макетов, которая отвечала за их визуальное оформление, — а это о многом говорит. В феврале 22-го мы построили корабль Тесея, а потом кто-то ушёл, кто-то пришёл, кто-то уехал за границу. Но в определённом смысле это цена сохранения связи, какой-то общей инерции, благодаря которой движется наша однажды начатая работа. Мы не можем, находясь в России, полноценно объединиться в публичное общественное движение или в политическую партию, поэтому остаётся только подпольное существование, — соответственно, возникают трудности и с привлечением новых людей, и с осознанием, чем конкретно является наша группа. Но какая-то связь всё равно есть.
Я знаю, что, если со мной что-то случится, если завтра ко мне постучатся, есть сеть людей, готовая быть моей «подушкой безопасности», оказывать любую посильную помощь. И наоборот: мой долг — вне зависимости от идеологических расхождений помогать кажд_ой участни_це нашей группы, если его или её активистская работа приведёт к столкновению с российской карательной системой. И осознание этой готовности к взаимопомощи очень ценно.
Ценники получили наибольшую медийную огласку, но они не были единственной публичной акцией, к которой мы причастны, и вообще составляли крайне малую часть нашей работы. В разное время у нас были разные проекты, cвязанные с просвещением, помощью политзаключённым, кооперативной взаимопомощью, экологией и многим другим. Мы старались работать не только на поддержание сообщества, но и выходить за его пределы, донося альтернативную государству информацию до тех, кто не имеет к ней доступа. Для кого-то антивоенное сопротивление продолжает быть ключевым, а кто-то переключился на другие проблемы, глобальное решение которых в России ещё долго не будет возможным. С тех пор как стало очевидно, что активная фаза конфликта с Украиной продлится не месяцы, а годы, акцент был сделан на долгосрочный активизм. Чем конкретно мы занимаемся сейчас, я, к сожалению, из соображений безопасности рассказать не могу.
Что вы хотели бы передать людям, которые читают нас?
Сейчас, когда публичная сфера в России мертва, массовые протесты сошли на нет, а российская оппозиция, будем честны, слишком занята самолюбованием, чтобы заметить, как её риторика (если не в отношении Украины, то в отношении других конфликтов и сообществ) сближается с речью пропагандистов с федеральных каналов, — когда дело обстоит так, очень легко впасть в меланхолию. И я предполагаю, что многим читатель_ницам и активист_кам ФАС знакомо чувство безысходности, на котором однажды ловит себя кажд_ая, кто тратит множество сил и времени, рискуя свободой и безопасностью, на труд, который не может принести мгновенных результатов.
Но как раз в таких условиях важнее всего поддерживать само существование силы, противопоставленной фашизму и милитаризму. Хотя бы ради того, чтобы другие люди, люди вокруг вас, видели, что всегда есть что-то ещё; что есть зоны, в которых власть государства ослаблена. Политический активизм может принимать разные формы, и ему вовсе не обязательно быть красивым символическим жестом. Сейчас у меня остаётся гораздо меньше времени на активизм, чем несколько лет назад, но если я и вовлекаюсь во что-то, то это какие-то максимально практичные вещи: распространение информации про отдельные преступления властей или про способы себя защитить во время призыва; разные формы эко-активизма. Можно сколько угодно заниматься единичными акциями-перформансами; и лучше, пожалуй, делать это, чем не делать ничего. Но для того, чтобы добиться каких-то изменений, нужна постоянная систематическая работа. Наиболее плодотворной мне сейчас кажется сфера образования; плодотворной настолько, что я хотела бы посвятить этому свою жизнь. Но в целом много где можно обнаружить точки, в которых власть уязвима, в которых она показывает собственную неэффективность и неадекватность. Задача низового политического активизма сейчас — находить рычаги, которые могли бы обращать эту уязвимость государства в нашу пользу.
Было бы наивным считать, будто мы способны остановить войну. Но мы можем усложнять условия, в которых правительство её ведёт, фокусируясь на локальных проблемах и сообществах, медленно ломая изнутри то, что пытается выстроить государство, и оказывая экономическую поддержку тем, кто в ней нуждается. Чем бы вы ни занимались, можно найти способ превратить свою жизнь в оружие. Это немного, но это уже что-то.
Чтобы продолжать работу, нам нужна ваша поддержка!
В 2024 году российские власти объявили нас «нежелательной организацией». Это значит, что людям в России теперь нельзя распространять наши материалы и донатить нам. Если вам важно то, что мы делаем, и вы хотите поддержать нас, вы можете подписаться на наш Патреон с зарубежной карты — это безопасно.
